– Ваша Светлость!
Дубовая дверь с грохотом распахнулась, и Моран крутанулась на каблуках, настороженным взглядом вперившись в запыхавшегося с бегу слугу.
– Еще один с севера!
– Далеко? – отложив в сторону пергамент с оттиском коралла, маркиза застучала набойками к дорожному плащу.
– В двенадцати километрах, – отрапортовал юноша, утирая капли со лба.
Выходит, сейчас уже в получасе.
– Вели запрягать лошадей, я сейчас спущусь.

– Миледи, – отвесил полупоклон рябой возничий и с легкостью, присущей большинству кучеров, услужливо захлопнул за маркизой темную дверцу, да тут же упорхнул обратно на сиденье. В воздухе щелкнули дубленые поводья, небольшой кузов скромной кареты подпрыгнул на рессорах, и во главе пегого кируга и веснушчатого юнца с характерным цокотом двинулся по брусчатке, вниз к промозглому северному порту.
Моран не любила душных экипажей и той меланхоличной размеренности, с которой запряженная кабина, точно на волнах, опасливо раскачивалась по тракту или извилистой городской дорожке, изредка подскакивая на особо неровных буграх или увязая во впадинах, полных загустевшей весенней жижи; потому уговаривала себя прибегать к подобной лихве как можно реже, предпочитая мягкому, обитому кожей салону жесткое седло, предательски натиравшее хвостец задней лукой, между тем избавлявшее от долгого томления в барской клетке.
Но сегодня к нелюбимой процессии обязал случай.

Удивительно, как с утратой множится недоверие к ясности собственной мысли. Пошла уже вторая неделя с тех пор, как в Ломхаре Филесил вскрыла сургучную печать письма от брата с известием о скоропостижной кончине герцогини, однако внутри ее любимой кареты по-прежнему сновал едва ощутимый аромат ландышей, дыни, и казалось, Стефани всего мгновение назад улизнула через другую сторону, так и оставшись незамеченной. В противовес Моран, ее поездки в город были часты, если не сказать регулярны – супруга Лонгрена сочла за необходимость знаться с подданными лично, и как бы сия непонятная кашалотам прихоть не перечила заклинаниям герцога о предосторожности, за десять лет в браке ей удалось стать для островитян еще боле обожаемой народом правительницей, чем когда-либо слыли Арианна и Сибил. Среди многих придворных старцев, закаленных хладностью марредских околиц и старой школой, закрепилось мнение, что именно сердечное добродушие погубило возлюбленную Сокола, и не сказать, что среди дворян нашлось достаточно охочих это суждение оспорить. Моран же ловила себя на мысли, что машинально оборачивается каждый раз, стоит лишь далекому отзвуку стука дамских каблучков прокатиться по размашистым коридорам высоких крепостных стен. За проведенную в замке неделю, стало предельно ясно, что ощущение присутствия Стефани не покидало многих его жителей. То ли оттого, что ныне почившая сгорела в лихорадке за считанные дни, и все они – равно как Моран – готовы были поклясться, что еще вечером слышали, как из-за оконных ставней сочились ее ласковые колыбели; то ли слишком много осталось недосказанного, и теперь неупокоенная душа рвалась вон из зеркал, укрепляя немыслимость страшных слухов, голодным вороньем нависших над обителью кашалотов.
А птиц над сводами башен действительно прибавилось. Кто-то даже пробовал ворон отгонять, но число падальщиков как будто бы и не менялось вовсе, и те все кружили, и кружили, дожидаясь своего пиршества. Не то что бы Моран была свойственна излишняя суеверность, но в тишине тусклых коридоров, среди песен многоликого эха явно скрывался кто-то еще. Однако столь призрачный и невесомый, он так успешно бегал от взглядов вот уже который день, что Моран не готова была поручиться, что слышала шорох подолов высокого силуэта, в чьем хозяине жизни было не больше, чем в катакомбах охладевшего замка. В том неестественном холоде крылось нечто зловещее. Даже не склонный к предрассудкам Якоб учуял это, и с тех самых пор глубокое беспокойство и тревога отпечатались на его лице сильнее обычного. Казалось, горечь с паранойей въелись в породистых уроженцев Марреда настолько глубоко, что мрачные тени отказывались сходить с них даже в куцые солнечные дни, и все трое бродили по замку угрюмые, точно приведения. Слишком уж часто стала наведываться Смерть в их края.

По деревянному навесу экипажа вновь тихо забарабанили капли. Особенно набожные ответили б, что так небо скорбит по прекрасной герцогине, и в чем-то наверняка оказались бы правы.
Прошлой весной дожди не прекращались ни на минуту. Трудно было счесть точное количество погибших в этой треклятой, бессмысленной войне, но Моран хватило всего одного, чтобы вновь в который раз сыграть в кости со Скиггаем и выдрать весьма неожиданную победу зубами из его рук. Тело супруга было столь изувечено, что удивляло, как он вообще протянул долгий путь от материка домой. Миновал уже год с того дня, но во снах ее по-прежнему навещал Эдмор с нещадно обезображенным лицом и с изорванным в клочья огрызком заместо руки, заговорщицки шевелящий губами и безмолвно нашептывающий что-то столь важное, что она, раздражаясь собственному бессилию, кричала и молила его говорить громче, но поутру лишь просыпалась в мокрых от холодного пота простынях и злилась-злилась-злилась на себя, что – за целый год! – так ничего и не выведала.
Десятого гекамвена он тоже приходил к ней. А вечером к Ломхару слетелись почтальоны – сокол из Марреда и стриж из Палаара.
С каждым новым событием отъезды с острова ей стали даваться все труднее, но оно и немудрено – в такое-то время наверняка уже и не знаешь, удастся ли вообще возвратиться назад. Нет, Моран страшила отнюдь не смерть – куда ужаснее ей казалась та отчетливая беспомощность, которая нависала над ней каждый раз, когда маркиза пускалась в раздумья о дальнейшем исходе кровопролитной войны, а также туманном роке ее детей. Что станет с ними, лишись они матери? В другое время она без раздумий положилась бы на братьев, но долго ли осталось им теперь, когда Эссилит снова лег под сокрушительным штурмом, а наименее опасный представитель знати Гланеанских островов скончался при крайне сомнительных обстоятельствах? Моран готова была поклясться (и другие кашалоты с нею в этом согласились), что смерть Стефани была не случайна. Все трое некогда стали свидетелями того, как медленно угасала жизнь в ослабшем от лихорадки отце, и теперь были свято уверены в том, что белокурую красавицу к постели склонила вовсе не заурядная хворь. Версии блуждали донельзя разные, и под сводом родового замка их мнения разделились. Брат-близнец почившей намертво вгрызся зубастыми челюстями в слушок о причастности к грязному дельцу самой короны. Нельзя было с уверенностью утверждать об обратном, однако то, с каким упорством вынашивал Стефан планы отмщения, обличало его многолетнее стремление воздать драконам по заслугам всеми доступными тому способами и, наконец, утолить ненасытную жажду власти хотя бы таким, пускай и не самым лицеприятным образом. Второй фронт беспристрастного созидания разделили младшие – Якоб и Моран, имевшие на этот счет определенные мысли, тем не менее, не подкрепленные достаточным количеством сведений, чтобы идти в разнос уже сейчас; но тяжелее всех досталось Лонгрену. Впервые за долгое время в его серых глазах читалась толика растерянности, как случалось с ним по юности, когда на трудные вопросы отца он долго раздумывал над ответом прежде, чем озвучить его.
И теперь все четверо родственничков дожидались еще одной фигуры на шахматной доске, которая – надеялись они – внесла бы ясность и, возможно, с ее помощью правда предстанет в новом, еще более губительном свете.

В первых числах третьего месяца Аэлнесс получили письма от кузена, и были не менее его самого удивлены той неотложности, начертанной в строках, сошедших из-под королевского пера.
Известие встревожило их не на шутку, ведь последняя такая поездочка в столицу стоила одному из дорогих братьев жизни, а другому – гораздо большего, чем просто зрения. Моран иногда вспоминалось то тягучее, недоброе волнение внутри нее, когда четыре с половиной года назад ей, как и братьям, дошло приглашение в Палаар по случаю «преинтереснейшего события» – кричало тогда послание с оттиском перепончатокрылого. Сомнение в том, случайно ли письмо пришло позднее положенного срока, звучало в их голосах и поныне, но, как бы там ни было, к резне на эшафоте кашалоты припозднились на целые сутки.
Тринадцатого утром Моран явно поспешила обрадоваться. Судя по состоянию сургуча, письмо, гласящее об отъезде четы из столицы, было перлюстрировано, и оттого маркиза всю неделю сновала по замку, придаваясь беспокойным думам. Что такого важного мог узнать от Ее Скудоумного Величества Гаррет, что почту его необходимо было проверить на наличие утечек? От этого его приезд обрастал лишь новым обухом происков коварного двора.

Цокот копыт замедлился, и со стороны извозчика донеслось любовное «пррру!». Моран и не заметила, как быстро они преодолели дорогу от замка до порта, но, опомнившись, выскочила из кареты, как только по правую сторону отворилась дверца, и внутрь кабины хлынул соленый ветер. Маркиза поежилась. За время пребывания на острове ей редко удавалось спуститься к причалу. Гавань несколько опустела с тех времен, когда Фаид еще не коснулся узловатой рукой смертных берегов. Некоторые торговцы перестали выходить в море, боясь однажды напороться на эльфийские корабли, другие – напротив стали плавать чаще, пытаясь наживиться на изъянах в пошатнувшейся экономике.
К гавани пристало новое судно, и зоркий глаз уловил иссиня-черный отблеск на палубе. «Вовремя», – подумалось Моран, натянувшей на голову капюшон. Море начинало штормить, и кораблю, привезшему Хелегранов, придется переждать непогоду в марредской бухте.
Один из сегодняшних штормов начался со смертью Балларда Покорного, и, ох, кто бы знал, сколько еще придется им ждать.